Название: Море мое.
Автор: Prince Paradox
Пейринг: Локонте/Мот
Рейтинг: R-NC-17
читать дальшеНе уверен, что понимаю происходящее. Мне тридцать лет, Локонте почти сорок; он носит на запястьях браслеты, как будто снятые с девочек-подростков, ежедневно делает макияж – со всем изяществом, на которое способен такой мужчина, как он; бурно и фальшиво радуется, опасно и темно злится.
Ему не сорок, ему семнадцать едва-едва. Я люблю его так, будто я девчонка и мне четырнадцать исполнилось на прошлой неделе. Мама, отпусти меня к Микеле, я сделала все уроки.
Мне нравится слышать его голос, я люблю, когда он подкладывает его под мой, подпевая. Мягкое, кажущееся полуженским звучание отдается во мне тяжелой, удушливой, темной волной.
Микеле, Микеле. Имя его катается по языку как спелая черная маслина с его золотой родины. В ночи бессонницы я представляю его в Италии, в домике на краю города, семнадцатилетнего, и осознание того, что я знаю судьбу этого женоподобного мальчика делает меня почти богом в своих глазах. Я знаю: рано или поздно этот солнечный и гибкий итальянец научится журчать по-французски и встретит меня. Он так испортится, этот очаровательный ребенок, так вырастет, что к сорока годам научится изображать семнадцатилетнего столь достоверно, будто держит в том доме волшебный портрет...
Интересно, стеснялся ли он этой маленькой щели между передними зубами? Думал ли он о том, что эта деталь добавляет ему пряной прелести? Я думал. Мое сердце взволнованно шепчет «бим-бам-бум».
Микеле самовлюблен, и это так понятно. Я возненавидел его еще на кастинге; он был тогда рыжим, и было в нем что-то такое противоестественное, нажитое, прикипевшее, как ржавчина или накипь. Меня страшили его обтянутые тряпочками золотые запястья, всякий мусор на шее вроде ожерелий, его крашеные волосы, глаза, ногти.
Потом я понял, я разобрался и осознал, и где-то глубоко в душе затаил желание увидеть его обнаженным морально; он защищался: «Вот я, Микеле, я такой, какой есть и этого не стесняюсь!». Но он стеснялся, иначе не выставлял бы это напоказ.
Это случилось довольно скоро. Оказалось, что его раскраска и тряпочки вовсе не мешают ему быть мужчиной. Он неизменно пропускал вперед женщин, держал двери, помогал выйти из машины, был галантен и вежлив, и они ожидаемо полюбили его. Он разумно и остро мог ответить и обидчику, и хаму, и с большим мужеством относился к своим болезням и недомоганиям, неизбежным во время гастролей. Дело было даже не в том, что в случае невыхода на сцену ему пришлось бы платить неустойку, он просто не понимал, почему не может работать, допустим, с температурой или небольшим насморком, ведь это ему почти не мешает.
Я стал симпатизировать ему вслед за всей женской частью труппы.
Однажды вечером я понял, что он глубоко и навсегда несчастен. Я думаю, все мы несчастны. Наше дно такое темное и грустное, в нем столько мусора и утонувших кораблей, а счастье – это лазурные волны, затопившие это дно. У Микеле иногда случались отливы и я видел гнилые остовы потопленных надежд.
Он ненавидит одиночество. Даже в своему номеру предпочитает чужие и до поздней ночи, пока вся труппа не уляжется, скитается из комнаты в комнату. В последнее время он стал все чаще быть у меня. Мне кажется, он своим душевным обонянием чувствует определенную схожесть между нами.
Я тоскую по чему-то неясному. Мне хочется чувств, буйства красок, долгих поездок в закат, много моря, искристого, золотого, вечера с девушкой в черном платье, а у него в жилах плещется Италия, Италия зовет его, течет в нем безостановочно и сильно, требуя покоя, той чериньольской безмятежности, синего неба. Мы в Москве, где ему достать этого неба?
Я играю ему на гитаре "L’Assasymphonie", тихо и устало пою; он нежно и мягко вливается в мой голос, положив голову мне на колени.
Мы лежим на огромной кровати буквой Т, упавшей на бок.
Вдруг я жалею, что мои пальцы огрубели за годы игры на гитаре; я бы хотел чувствовать ими ярче. Накрашенными пальцами левой руки я тянусь к его волосам. Они жестковатые от краски и лака, под стать моим пальцам. Профессиональные недочеты.
Он улыбается моему прикосновению, ведет головой чуть назад, как большой кот, но не открывает сонно прикрытых глаз.
В этот вечер я вижу в нем свое золотое море.
Я начинаю наигрывать «Tatoue moi». Микеле подпевает едва-едва. Море мое,ты понимаешь, как смешна для нас эта песня? Ах, мне хочется тебя целовать, и я так остро чувствую необходимость в этом.
Мама, я убегаю со своим семнадцатилетним мальчиком.
Мое одиночество топит меня, мое сердце бьет в ребра. Я истосковался, истомился, мне нужны друзья, оставшиеся во Франции, любовь нежная и слепая. Я хочу доверия и тепла. Я человек и мне это стыдно.
Я давно замолк и не заметил. Вдруг Локонте поднимается, садится напротив меня – его черты уже успели приобрести сонность - и говорит:
- Ты когда-нибудь целовал мужчину, Флоран Мот?
Я смеюсь: его непосредственность действительно подкупает меня.
- Нет, Микеланджело Локонте, - отвечаю я.
- Значит, время пришло.
Это не выглядит, как великое событие, за которым следуют титры и хэппи энд. Он целуется как поет – нежно и сильно, и обнимает ладонями мое лицо.
В его поцелуях есть нечто обволакивающее и маслянистое, нечто гипнотическое и сверхэротичное. Проблема или прелесть в том, что он выставляет напоказ себя таким молодым и неопытным, а на деле же я боюсь подумать, сколько у него было связей – случайных и не очень.
Мне слабо верится в его благородство, потому что целуется он как француз и как итальянец одновременно. Моя щетина оставит на его выбритых щеках раздражение, почему-то думаю я.
Рано или поздно мне становится горячо; я чувствую, как краснею, и гитара, лежащая у меня на бедрах, превращается в берлинскую стену. Резко отставив ее к стене, я слышу тихое бренчание обиженных струн.
Микеле занимает ее место. Мне хочется изучать его, как любопытную вещицу бесподобной красоты, но получается наоборот.
Я шалею как собака, давно не знавшая ласки. Мне хочется подставиться целиком под его ладони и мягкий влажный рот.
Он целует меня в шею у кадыка, в место за ухом и повыше ключиц, растягивает ворот моей футболки, прикладывается губами и туда – тихо, неспешно. Мне хочется выть.
Мое зрение выборочно поставляет сознанию разрозненные картины: вот его висок и длинная прядь волос в момент, когда он облизывает мое ухо; вот его светлая макушка; вот он розовым языком толкается в углы своих губ, как он делает, когда у него пересыхает рот.
Мое терпение на этом заканчивается и я заставляю его лечь на спину. Я разбит, растерян, я на семь лет младше и отстал на пару десятков партнеров.
Без долгих раздумий я стягиваю с него футболку и прикладываюсь языком к его темным соскам. Волосы у него на груди бледные, пшеничные, отмечаю я.
Он стонет, как плачет:
- Флоран, Фло...
Мне сладко, у меня что-то трепещет внутри, как стая хищных бабочек.
Я расстегиваю его джинсы; я неосторожен, и в следующий момент вместо страстного «Фло», он гневно шепчет:
- Тише!
Джинсы летят к черту. Я ловлю себя на желании растерзать его; руки дрожат, когда я стаскиваю с него белье.
Я не знаю, что мне делать. Кроме распирающей мои собственные брюки эрекции я не могу ни на чем сосредоточиться.
- Ты же не хочешь сказать, что ты правда раньше не спал с мужчиной?
Я качаю головой.
- Ох... Я чувствую себя Змеем, Ева моя.
В минуту мы меняемся местами, и еще быстрее я оказываюсь раздетым догола. Я не стесняюсь своего тела, не стесняюсь Микеле, но мне хочется прикрыться от чего-то.
Он властно кладет ладони мне на живот и начинает делать мне минет. Микеле делает это как заправская проститутка, втягивая щеки и поднимая изредка свои накрашенные глаза.
Черт, мне будто снова четырнадцать. Не проходит, наверное, и трех минут, прежде чем я со сдавленным криком кончаю. Мне хочется отстранить его, но он или не понимает моих лишенных смысла восклицаний, или не хочет.
Наконец он отдаляется, и глядя мне в глаза, сглатывает. Я ловлю себя на мысли, что от этого готов кончить еще раз.
Микеле наваливается своим горячим и тяжелым телом, целует влажно; я чувствую на его языке свою сперму.
Меня хватает только на то, чтобы опустить руку вниз и несколько раз провести вдоль; его, неожиданно, тоже. Он кусает меня в плечо до крови и сжимает плечи до синяков, мыча что-то.
Через несколько минут я думаю, что совершил ошибку, что дал ему и себе какую-то надежду, которой нет и не будет.
Мне хочется жить с ним в том домике в Италии, где на чердаке таится его портрет, целовать его в перекурах и вжимать в гостиничные кровати. Микеле, Микеле, я так хочу, чтобы и ты тоже меня любил.
Он спит. Лицо его безмятежно и пусто, как итальянское небо.