[mozartofans]

Название: Семь смертных
Жанр: angst, thriller (?)
Пейринг: Моцарт/Сальери
Рейтинг: R
Примечание: все то же - автор пожелал остаться неизвестным. Если есть вопросы - обращайтесь.

Гордыня. Superbia
Зависть. Invidia
Чревоугодие. Gula
Похоть. Luxuria
Гнев. Ira
Алчность. Avaritia
Уныние. Acedia


Семь смертных.


Сальери чертовски надоела эта ария. Эта дурацкая ария Фигаро. Ее поет каждый нищий, думая, что это дарит окружающим истинное наслаждение – слушать творение самого Моцарта.

Может быть. Но только не Сальери.

- Герр Антонио, вы выглядите измученным. – говорит ему какая-то девушка на балу. Она очень юна и невероятно привлекательна, поэтому Антонио, даже не задумываясь, посылает ей довольно слабую, но все же игривую улыбку. Продолжению банкета быть.

А Моцарт смотрит на него своими голубыми глазами с другого конца зала и тихо смеется.


Superbia. Invidia.

Ох, бедный, бедный Сальери.

Моцарт смотрит на партитуры. Вернее, он пытается смотреть на них, а его взгляд все время норовит избежать этих уже ненавистных нот.

Действительно, бедный.

Он захлебывается собственной завистью; он давится своей ненавистью, а ведь все из-за него. Из-за Вольфганга.

Последнему это дико льстит. Странно, он даже умудряется дерзить Антонио. Вежливо, но дерзить. И пусть он беден, а Сальери богат, Вольфганг всегда правит за свой талант хорошую цену.

Правда, дело не в золоте.


Placet.

Когда ему было еще только 20, его мучили какие-то ужасные кошмары. В каждом из них молодой Вольфганг продавал свою еще чистую, незапятнанную душу дьяволу.

Уже утром он не помнил практически ничего – ни Люцифера, ни обстановку, ни себя. Только белый, просто белоснежный лист бумаги, на котором поперек нотного ряда было выведено кровью: «Согласен».

Спустя полгода он решил самостоятельно все прекратить, и его решением было отнюдь не намерение пойти в церковь исповедаться.

Тогда, осенним вечером, несмотря на грозу, он выбежал из дома на улицу.

- Согласен!!

Никто не видел его там. Никто не слышал его почти маниакальный смех, которым он смеялся, почувствовав долгожданное облегчение.

Зато он видел, он видел алую молнию. И слышал рык грома.

Спустя два дня он закончил Парижскую симфонию.


Acedia.

Для чего я живу? Я не знаю. А вообще – живу ли я? Или это просто существование? Или с тех.. тех пор я – уже не я?

Мне тяжело. Я погряз в грехах, и я не могу физически переступить порог церкви – даже когда я думаю об этом, меня пробивает дрожь.

Мой талант – ничто. Это не талант. Он куплен ценой моей жизни, ценой моего существования. Я живу, чтобы творить. Нет... Наверное, я творю, чтобы жить.

Каждая нота окроплена моей кровью. Каждая нота – это мой грех. Семь нот. Семь грехов, которые меня одолевают. Семь небес, куда мне уже никогда не попасть. Семь смертных грехов….

Создавая свою музыку, я убиваю самого себя, укорачиваю свой век сам. Я шагаю к смерти и аду все ближе с каждой симфонией, с каждой нотой. Каждая моя опера – боль и мучения моей души, горящей в аду адовым же пламенем прямо сейчас.

Мой луч света в темноте – обман. Любая бабочка попадет в ловушку, поведясь на этот трюк, и тоже будет гореть в огне. Из-за меня…

Господи, что я творю?

Или мне нельзя тебя звать, Господи?

Нельзя, правда? Я ведь проклят…


Superbia.

Моцарт высокомерен. Он презирает всех подряд, он убивает и посрамляет всего лишь взглядом, а перечить ему не может никто.

Его божественная музыка помогает подняться на небеса; забыть обо всех невзгодах; обо все печалях. О боли, о горе, о мучениях, о смятении, об отчаянии.

Это поразительный контраст.

Для Сальери он – зло. Не может быть речи ни о какой гармонии, Моцарт – исчадие ада. Он смеется надо всем – над догмами церкви, над принципами религии. Этот масон пошло шутит о моральности, погрязнув в разврате и блуде; критикует всех, кроме Себя; и, кажется, не заботится ни о ком. Кроме Себя, конечно же.

Сальери хочется убежать далеко-далеко, когда он встречается с ним взглядом. Глаза Моцарта ясно-голубые, словно небо, но Антонио все больше кажется, что это все – обман.

Он знает – призраки прошлого возвращаются. Раньше он был таким же, и это – его расплата. За Гордость.

Говорят, грехи земные отобьются на девяти поколениях твоих потомков. А для таких, как Сальери? Наверное, к ним приходят такие, как Моцарт.


Gula. Luxuria.

После этого ему приходится расплачиваться сразу за пару грехов одновременно. Чревоугодие и Похоть. Бедный, бедный Сальери.

Он не знает, как все это началось, и даже не хочет знать.

Руки Вольфганга имеют над ним огромную власть. Моцарт владеет им всем – его душой, и его телом.

Ладони у него деликатные, а пальцы – длинные и тонкие. Настоящий пианист.

Эти же пальцы на удивление жестко держат его за подбородок, когда Моцарт кормит его виноградом.

Губы Сальери все в слегка кисловатому, но в основном все же приторно-сладкому, пьянящему, соку. Губы Моцарта – у него на шее.

Когда Сальери беспомощно стонет, он отстраняется от Антонио, усмехаясь, и расслабленно откидывает пряди волос со своего лба. Его голубые глаза сейчас такого поразительного цвета… Цвета океана? Сальери никогда не видел океан, но все же полагает, что именно так.

Антонио ждет его пощады. Ждет, пока он милостиво, но в то же время как-то дьявольски улыбнется. Проведет рукой по его волосам. Распухшим и липким от виноградного сока губам. Может быть, даже коснется их эгоистичным, но жадным поцелуем.

За окном – гроза.


Acedia.

Почему я это делаю? В этой игре нет смысла. Я действительно не понимаю. Ничего не понимаю.

Мне кажется, я меняюсь. Или уже поменялся. Давно поменялся. Очень давно… Очень-очень.

Что я делаю с ним? Ведь я и сам этого не хочу по-настоящему. Что толкает меня на такие поступки?

Я растерян.

Все это.. Ложь. Я обманываю себя.

Я полнейший идиот. У меня нет никакого дара, а я еще и отбираю у Сальери его талант. Способности.. Талант.

Бабочки одна за другой летят в ловушку, прямо в пламя.

Мной восхищаются. За что?

То ли дело меня ненавидеть. Я ведь знаю, есть за что. И за что именно, тоже знаю.

Куда мне идти? Как быть?

Я не могу ни дня прожить без греха.

Я начал слышать разнообразные голоса. Они все такие глухие и тихие, но все же.. Я их слышу.


Acedia.

Так уже было однажды. После смерти его матери.

Бедная, она ведь желала ему успеха. Она любила его всем сердцем. Несчастная, ведь, несмотря ни на что, была одинокой.

Вольфганг смотрит на Констанцию и вздыхает. Она нисколько не похожа на его родительницу. Никогда не была и не будет никогда больше.

У нее нет этого умения сочувствовать. Или быть благодарной. Она не умеет просить о помощи, или наоборот, помогать. Она бесчувственна; иногда Вольфгангу кажется, что в ней еще меньше человеческого, чем в нем. Хотя он намерен надеяться, что это не так. Его медленно одолевает Уныние.


Luxuria. Avaritia.

Он поит Антонио роскошным вином, заставляя того стоять на коленях. Ему нравится покорность Сальери, и он любит получать от него все, что захочет. Все пожелания. Все мимолетные капризы, после которых Антонио еле в состоянии дышать – такие дьявольские вещи вытворяет с ним Моцарт.

Так в нем проявляется Алчность.

Он наслаждается выражением его глаз – они светятся страхом перед ним, Вольфгангом, и боязнью. Боязнью его действий.


Ira.

О том, что пришла пора Гнева, Моцарт узнает довольно интересным способом.

Юная дева, соблазнительно улыбнувшись накрашенными губами, наклоняется к нему и бесстыдно шепчет на ухо:

- Ira. Тебе просили передать, что ждут еще одну бабочку…

Вольфганг содрогается, словно ему стало холодно. Девушка, загадочно улыбаясь, и пряча лукавую и в то же время угрожающую искорку в глазах, разворачивается и идет прочь, а он ждет, пока ее зеленое, почти изумрудное, - хотя Моцарт никогда не видел настоящих ,по-настоящему красивых изумрудов, платье не исчезнет с поля видимости.


Ira.

Он обвиняет Констанцию в том бесчувствии, той холодности, том безразличии. Он кричит на нее; и ему кажется, что в этом крике он обращается к самому себе, - потому что в ней все же больше человеческого, чем в нем. Непременно.

Она плачет; она называет его дьяволом, сатаной, иродом – а он всего лишь улыбается. Когда она обещает, что он умрет, и она лично его убьет, - он замахивается и бьет ее по лицу.


Acedia.

Он лежит с горячкой в постели, думая о том, что его ждет.

Констанция, плача, сидит на стуле возле его ложа, вцепившись ногтями в его рубаху, и клянется, самими губами клянется, что это не она. Это не ее вина. Она не хотела ничего такого говорить.

Ее слезы кропят его лицо, ее губы – пересохшие и потрескавшиеся – шепчут о том, что наверное все же она виновата… Потому что сказала такое… Она не хочет, чтобы он умирал, она не хочет, чтобы он ее покидал.

Моцарт запускает ладонь в ее волосы, слабо улыбаясь, и шепчет ей в ответ, облизнув соленые от ее слез губы:

- Иди отдохни…

За окном гроза. Как тогда, осенью.


Placet.

И вот она, смертельная симфония. Эти омерзительные призраки, создания самого Сатаны, стоят за его спиной и протяжно воют. Он слышал их голоса еще тогда… Да, это были их голоса… Их длинные, когтистые лапы цепляются за него – его плечи, локти, ладони, пытаясь выбить перо из его рук.

Он не написал ничего светлого за всю свою жизнь. Что ж, сейчас он напишет мрачное, зато свое.

Вся его музыка – фальшивка.

Lacrimosa dies illa,

Он спешно пишет «Лакримозу», лотая весь свой ужас и страх вперемешку с отчаянными слезами, захлебываясь ими, и все же – пытаясь жить. Дожить. Выжить.

Он должен это дописать.

Qua resurget ex favilla

Его руки трясутся, его голос дрожит, но он пишет и шепчет, шепчет и пишет. Он извиняется и кается перед всеми. Всеми, кого когда-либо видел и знал. Перед матерью. Отцом. Констанцией. Антонио. Богом…

Judicandus homo reus.

Он даже слышит, как призраки начинают петь ее. «Лакримозу». Это звучит ужасно, как будто бы мертвецы поют из могил. Их голоса высоки и уж точно не земны, не человечески, их тела – прозрачны. Их лица скрыты за отвратительными масками. Или это их лица настолько искажены злобой и ненавистью?

Huic ergo parce, Deus,

Перо выпадает из его руки.

Он, уже почти не в силах совладать собой, переворачивает чернильницу.

Чернила алые, словно кровь.

Его руки в крови.

Pie Jesu Domine,

Люцифер также смеется. Как смеялся Вольфганг тогда, той далекой осенью пятнадцать лет тому назад. «И я тоже согласен».

Dona eis requiem. Amen.*


*Полон слез тот день,
Когда восстанет из праха
Чтобы быть осужденным, человек.

Так пощади его, Боже,
Милостивый Господи Иисусе,
Даруй им покой. Аминь.